— Все-таки вы могли бы съездить сами.

— Я знаю. Двадцать пять лет это у меня на совести.

— А ребенок вас нисколько не интересовал?

— Я буду честен. Мной владел только страх, что она меня отыщет и сядет у моего порога с ребенком на руках. Или подаст на меня в суд. Поймите же, я был богат и намеревался стать еще богаче. А она была девушкой из бостонских трущоб, которая грамотно двух слов связать не могла. Я боялся, что она встанет мне поперек дороги.

— Дороги куда?

Он даже не попытался ответить. Впрочем, вопрос был чисто риторическим. Я лежал на больничной кровати и прикидывал, какой груз сможет выдержать его совесть. Мне было его жаль, но способа, как избежать необходимости сказать ему о моих подозрениях, я не видел. Возможно, правда, не узнанная и не признанная, уже точила его изнутри, точно нравственный стронций.

— Почему вы женились на Холли? — сказал я.

— Я же объяснил вам почему. Когда я увидел ее на экране, а потом познакомился с ней, она была как вернувшаяся ко мне моя юность, как вторая весна. — Он смолк и покачал головой. — Говорю, как романтичный дурак.

— Мне кажется, вы искали невозможного. Но хуже всего то, что, возжелав невозможного, очень часто его получаешь. Вы женились на Холли, потому что она похожа на девушку, с которой вы были знакомы в Бостоне двадцать пять лет тому назад. Вас это сходство ни разу не заставило задуматься?

— Не понимаю.

— Как звали ту девушку?

— Маллой, Кэтлин Маллой. Я называл ее Кэти.

— Холли никогда не говорила с вами о своей матери?

— Нет. — Он встал и подошел к кровати. Шел он медленно, опустив глаза, следя за каждым своим шагом. — А что за женщина ее мать? Вы упомянули, что вчера разговаривали с ней.

— По-своему хорошая и еще красивая. Глядя на нее, легко представить, как будет выглядеть ваша жена через двадцать пять лет. Ее зовут Кэт Дотери, как я уже сказал. Девичьей ее фамилии я не знаю, но могу догадаться. Выросла она в Бостоне и сказала мне, что Хильда ее старшая дочь. А из некоторых ее фраз следовало, что Хильда незаконнорожденная.

Фергюсон навис надо мной, как человек, летящий в пропасть на длинной веревке. Но вот он достиг нижней точки, и голова его дернулась вверх.

Он машинально отошел к окну и встал ко мне спиной, держа ее напряженно и прямо. Моя палата находилась на четвертом этаже, и я мог только надеяться, что он не думает о том, чтобы броситься вниз по-настоящему. И тут его как ударило.

Он испустил кашляющий мучительный стон.

Я сел и спустил ноги с кровати, готовясь броситься к нему, если он попробует открыть окно. Но он неуклюже побежал в ванную, и я услышал, как его там вытошнило.

Я встал, начал одеваться и был уже наполовину одет, когда Фергюсон вернулся. Он выглядел как человек, перенесший тяжелейший кризис, нервный приступ, почти смертельную болезнь. Глаза в глубоких глазницах лихорадочно блестели, но не надеждой. Губы отливали стальной синевой.

— Что вы делаете?

— Мне необходимо поговорить с вашей женой. Отвезите меня к ней, хорошо?

— Отвезу, раз этого не миновать. Простите меня. Я немного не в себе.

Он помог мне надеть рубашку и пиджак, а потом завязал шнурки на ботинках. И, еще стоя на коленях, произнес с мольбой:

— Вы ей не скажете? Нет? То, что сейчас сказали мне.

— Нет.

— Это свело бы ее с ума. Может быть, уже свело...

29

Она сидела в шезлонге у окна на фоне неба и моря. Море плясало и сверкало под ветром. На горизонте неподвижными лунами висели спинакеры.

Она выглядела юной варварской царицей. Замотанный тюрбаном, скрепленный драгоценными булавками шарф скрывал опаленные огнем волосы. Темные очки в оправе из драгоценных камней прятали ее глаза. Живот и ноги были укутаны шелковым халатом.

— Я думала, ты никогда не вернешься, — сказала она Фергюсону. — Кто твой друг?

— Мистер Гуннарсон, Холли. Он вытащил тебя из огня.

— Очень рада познакомиться с вами, мистер Гуннарсон.

Она протянула мне руку почти царственным жестом и не опускала, пока я ее не пожал. Рука была вялой и холодной. Ее лицо, там, где его не маскировали очки и тюрбан, было лунно-бледным. Губы, когда она говорила, почти не шевелились.

— Я с нетерпением ждала возможности лично поблагодарить вас за все, что вы сделали. Вы и правда меня пылающую вырвали из ада. Как в поэме на пластинке, которую мне купил муж. Т. С. Элиота. Я про такого не слышала. Но поэма — закачаешься.

Если не считать заключительных фраз, эта маленькая речь производила впечатление отрепетированной. Отсутствие какого-либо выражения на ее лице и в голосе создавало эффект чревовещания. Вся сцена отдавала театром.

Будь у меня больше сил, я бы некоторое время ей подыгрывал. Но мои колени подгибались от слабости, и сомнений, и гнева.

— Мы же познакомились раньше, миссис Фергюсон.

— Конечно, выходит так. Только я не помню, и все тут. Из-за наркотиков. Паршивые подон... подлецы кололи мне наркотики.

— Вы не помните, как стреляли в меня?

В наступившей долгой тишине я слышал шуршание волн, точно вздохи под окнами. Она вздернула подбородок в сторону Фергюсона, осторожно, чтобы не нарушить красоты своей позы.

— О чем он говорит, Йен?

— Мистер Гуннарсон утверждает, что ты стреляла в него вчера вечером. — Он не спускал с нее глаз, как фотограф, готовый нажать на кнопку и запечатлеть неумолимую истину. — В него действительно стреляли.

— Только не я, Господи Боже ты мой! С чего бы я стала стрелять в человека, который старался мне помочь?

— Я приехал сюда, чтобы задать вам, в частности, и этот вопрос.

— Значит, есть и другие? Будете еще бить меня ниже пояса? Так я попрошу мужа, чтобы он вышвырнул вас вон.

Фергюсон предупреждающе покачал головой. Я сказал:

— Почему вы стреляли в меня? Вы прекрасно знаете, что стреляли.

— Ничего я не знаю. И не стойте надо мной, ненавижу, когда надо мной стоят! — В ее голосе появились истерические обертоны.

Фергюсон придвинул мне стул так, чтобы я сел на достаточном расстоянии от нее.

— Сядьте, пожалуйста. Вам ведь трудно стоять.

Садясь, я заметил, что к двери у меня за спиной прислонился доктор Тренч, незаметно вошедший, пока мы говорили. Она умоляюще протянула руки к мужу, растопырив негнущиеся пальцы.

— Скажи ему, Ферги, что он ошибается. Ты же знаешь, это не я. Меня сразу вырубило. В него кто-то другой стрелял. Или, может, он последний псих и ему мерещится.

— Так там был кто-то еще, миссис Фергюсон?

— Да не знаю я, честное слово. Я не знаю, кто там был. Они меня кололи, и у меня два целых дня как вычеркнуло. Не верите мне — спросите доктора Тренча. — Она изогнула красивую шею, глядя мимо меня.

Доктор протирал очки.

— Сейчас не время что-нибудь решать. Гуннарсон, почему нельзя это отложить? Миссис Фергюсон провела два тяжелейших дня.

Третий обещал быть не легче. Я услышал звук подъезжающей машины, решил, что Уиллс выбрал для своего появления самый подходящий момент, и пошел к двери вместе с Фергюсоном. Перед нами стоял Солемен.

— Я желаю поговорить с самой дамочкой, — заявил он.

— Скажите, что вам надо, мне. Моя... жена плохо себя чувствует.

— И почувствует еще хуже, если не уплатит по счетам. Фергюсон сказал истомленным старческим голосом:

— Я вам заплачу. Выпишу чек на Монреальский банк.

— И думать не смей, Ферги! — Она вышла следом за нами в холл, а теперь проскользнула мимо меня и оперлась на руку мужа. — Этот тип знает, что у нас беда, и решил погреть лапы. Ни ему, ни вообще никому я шестидесяти пяти тысяч не должна. Я ему шестидесяти пяти центов не должна.

— Врет и не поперхнется, — сказал Солемен. — Продула мои деньги в игорных домах и думает вывернуться.

— Я в жизни в азартные игры не играла. Ни разу даже десяти центов в игорный автомат не бросила!

— Ив Майами, конечно, ноги твоей не было.

— Вот именно.